Ван Гог

Человек один бредет по золотому полю. Несет холст, ящик с красками, лицо застыло в болезненной гримасе. Втыкает в землю ножки мольберта, лихорадочно работает кистью — быстрее, чем катятся волны по неспокойной перед бурей пшеницей, ему важно их обогнать. Стая ворон пытается напасть, мужчина переносит их и сгущающиеся тучи на полотно. Смотрит вверх и видит там что-то свое. Подходит к дереву и нацарапывает записку: «Я в отчаянии. Не вижу выхода». Сует руку в карман. Изображение уступает место панораме пшеничного поля на усиливающемся ветру. Неожиданный звук выстрела заставляет вздрогнуть сидящего в телеге крестьянина. Музыка нарастает. На мозаике, составленной из полотен великого живописца, под гром ударных возникает надпись «Конец».

Эта мощная сцена из фильма 1956 года иллюстрирует легенду о смерти Винсента Ван Гога. Экранизация романа Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» получила «Оскара», Керк Дуглас в фильме — вылитый автопортрет художника.

Есть только одна проблема — все на самом деле было не так. С какой бы готовностью ни принимала публика страшные сюжеты с участием человека, отрезавшего себе ухо, стоуновская версия самоубийства не опирается ни на исторические факты, ни на результаты психологического анализа, ни на данные криминологической экспертизы.

В2001 году, первый раз входя в архив Фонда Винсента Ван Гога в Амстердаме, мы понятия не имели, какой сюрприз ждет нас в финале десятилетней работы над биографией этого человека. Единственной нашей мыслью в тот день было: «Господи, молим, пусть он окажется натуралом!»

Если бы досужие домыслы о его отношениях с Гогеном подтвердились, мы бы окончательно испортили себе репутацию, и с литературным трудом можно было бы завязывать. Понимаете, в биографии Джексона Поллока, которая вышла в 1998 году, мы написали, что главный в мире абстракционист имел гомосексуальные наклонности и время от времени давал им волю. Арт-сообщество нас чуть не убило; но раз есть убедительные доказательства, почему мы должны ими пренебрегать? Искусствоведы же кричали, что мы объявили Поллока голубым, потому что сами геи. Очень обидно!

Архив находится в старом здании рядом с Музеем Ван Гога. О теплом приеме мы не мечтали: Винсент здесь национальный герой, а кто мы? Американцы, а это в Европе не комплимент. Наша Пулитцеровская премия не меняла того, что мы не знали ни единого слова по-голландски. И все же архивариусы были максимально милы, несли нам целые горы папок, улыбаясь и выражая надежду, что «это тоже вас заинтересует». На одно копирование документов ушло несколько недель — потом мы все это отдали в перевод.

Милы-то они милы, но в запасник, главную сокровищницу, нас пустили только через пять лет. Это большая комната без окон с бетонными стенами и промышленными светильниками где-то в лабиринтах подвала музея. Вдоль стен — алюминиевые ящики для транспортировки экспонатов. Очень неуютное место — похоже на морг, а мы в нем, соответственно, судмедэксперты.

Старший куратор по живописи Сьяар ван Хойхтен отпер сейфовую дверь в комнату и разобрал для нас на столе коробку из-под книг, в которую после смерти художника сложили его рисунки и письма. Нам разрешили их даже потрогать — в перчатках, конечно же. На картотеке стояла медная ваза, та самая, со знаменитого натюрморта. Рядом с ней — гипсовый женский торс, который есть на десятке картин. Очень странно, привыкнув жить среди плодов воображения Ван Гога, увидеть реальные предметы из его жизни. Это привело нас в почти религиозный восторг. Тогда мы еще не знали, что очень скоро найденные в архиве свидетельства пошатнут один из столпов, на которых держится миф о Ван Гоге, — историю его смерти.

Сам Ван Гог о желании расстаться с жизнью ни слова не написал. Фильм лжет, предсмертной записки не было. Хотя вообще-то он любил писать и делал это по любому поводу. Клочок бумаги, найденный в его кармане после смерти, оказался черновиком последнего письма к брату Тео, которое было отправлено двадцать седьмого июля 1890 года в день выстрела. И речь в нем — о будущем, весьма оптимистичном. К тому же Винсент за пару дней до того, как был ранен в живот, заказал краски, причем много. Пуля не задела важных органов, поэтому после выстрела он прожил еще двадцать девять мучительных часов.

Ни в одном из первых сообщений о самоубийстве даже речи не шло. Написали лишь, что Ван Гог «был ранен». Странно, что из жителей Овер-сюр-Уаз, красивого городка к северу от Парижа, где он провел последние месяцы, никто не признался, что видел Ван Гога во время его последней прогулки, хотя в летний день на улицах курорта было полно народа. И тем более не сказал, где он мог достать пистолет, который, кстати, после выстрела не нашли. Куда-то делись холст, мольберт, краски, которые у него должны были быть с собой. Из врачей к нему пришли акушер и гомеопат (для городка с двухтысячным населением — вполне себе консилиум), которые предсказуемо не смогли ничего поделать с огнестрельным ранением. Им оставалось лишь подождать и засвидетельствовать смерть.

Послушайте, кто, будь он хоть трижды сумасшедшим, станет убивать себя пулей в диафрагму? А затем, вместо того чтобы покончить с мучениями вторым выстрелом, пройдет целую милю до дома с дырой в животе?

Главным распространителем версии о самоубийстве был художник Эмиль Бернар: он первым сообщил о стремлении Ван Гога к саморазрушению в письме критику, чью благосклонность пытался завоевать. Похожую песню он пел и двумя годами раньше, когда Винсент отрезал себе часть уха. Бернар представил это происшествие в крайне искаженном виде, ему хотелось продать сенсацию. «Мой лучший друг, мой дорогой Винсент сошел с ума, — писал он тому же самому критику. — С тех пор как я это узнал, я и сам нахожусь на грани безумия». Бернар не был с Винсентом в момент выстрела, но на похоронах присутствовал.

Если верить более поздним свидетельствам (а они, как правило, полны человеческих фантазий), то полицейское расследование было очень кратким. Протоколов не сохранилось. Жандарм, допрашивавший Винсента на смертном одре, задал ему прямой вопрос: «Вы пытались покончить с собой?», — на что тот ответил со странным сомнением: «Кажется, да». Эта история опирается на показания Аделины Раву, дочери хозяина гостиницы, в которой жил и умер художник. В то время ей было тринадцать, но говорить об обстоятельствах смерти Ван Гога она стала в возрасте глубоко за шестьдесят, в 1953 году. Ее версия событий в основном повторяла истории, которые рассказывал отец, и постоянно менялась, обрастая драматичными подробностями с каждым новым пересказом.

Примерно в это же время на сцену выступил еще один свидетель — сын Поля Гаше, гомеопата, позировавшего Винсенту для знаменитого портрета, а позднее засвидетельствовавшего смерть автора. Гаше-младшему в тот роковой день было семнадцать. Большую часть своей жизни он провел, рассказывая миру, как они с отцом были близки с великим живописцем. Вместе со степенью близости росли и цены на картины, которые два поколения Гаше вынесли из студии Ван Гога, когда того не стало. Именно Гаше-младший выдвинул идею, что выстрел прозвучал в пшеничном поле за городом. Держим в уме, что сын Тео Винсент (тезка и крестник художника), основавший Музей Ван Гога, отзывался о Гаше-младшем как о человеке «весьма ненадежном».

Впрочем, когда появились эти запоздалые свидетельства, версия Бернара о самоубийстве уже была основательно вписана в биографию Ван Гога и подкреплена увлекательным сюжетом Ирвинга Стоуна.

Стыдно, конечно, так говорить, но Ван Гог умер в подходящий момент. За несколько месяцев до того в Париже напечатали истерично-восторженный отзыв о его творчестве. Когда по миру разнеслась история о суициде, популярность Ван Гога взлетела до небес. Так уж устроен арт-рынок — мученические биографии полезны, оказывается, не только живым политикам, но и владельцам картин мертвых художников. Чем ужаснее легенда, тем дороже квадратные сантиметры не только больших работ, но даже ранних, ученических набросков.

Со временем мы набрались смелости, чтобы поделиться своими сомнениями с друзьями из музея. Они почему-то отреагировали сдержанно. Только один из научных сотрудников нас осторожно поддержал: «К вашим доводам стоит прислушаться. Есть несколько загадок, которые не вяжутся с версией суицида... Ван Гог не проявлял никакого желания уйти из жизни». Позже мы выяснили, что еще один работник музея высказывал свои подозрения по поводу этой истории. В 2006 году он изложил их начальству, но получил совет бросить исследования, потому что его выводы «слишком неоднозначны».

Но если Ван Гог не стрелял в себя, кто это мог сделать?

Тогда, в 1890 году, Рене Секретану, сыну парижского аптекаря, проводившему лето с семьей в Овере, было шестнадцать. В Париже он учился в лицее, позиционировался среди провинциалов как важный буржуа и считал себя охотником, а их — дичью в своих угодьях. Так себе тип — говорил, что берет пример со своего кумира Дикого Билла Коди, чей шоу-аттракцион «Дикий Запад» год назад видел в Париже. Рене купил себе костюм ковбоя (куртку с бахромой, шляпу и кожаные ноговицы) и дополнил его старым пистолетом, который выглядел угрожающе, но обычно стрелял мимо.

В качестве добычи он выбрал странного голландца по имени Винсент. Когда Рене приехал на лето в Овер-сюр-Уаз, над Ван Гогом там уже смеялась, причем недобро, вся деревня. Он бродил по городу и ставил мольберт везде, где вздумается. Пил. Затевал горячие споры на малопонятной смеси голландского и французского.

В отличие от Рене, чей отец был влиятельным человеком, у Винсента друзей тут не было. Секретан заполнил эту пустоту. Он вертелся вокруг художника, влезал в разговоры об искусстве, которые Винсент вел с его братом-эстетом в кафе, платил за выпивку. А затем рассказывал непристойности про чудаковатого голландца, чтобы развлечь банду своих дачных приятелей.

Рене рекламировал художнику приезд каких-то «танцовщиц» из Парижа. Показывал ему свою коллекцию порнографических открыток. Даже позировал для нескольких картин. И все это время придумывал изощренные шутки над одиноким бродягой, которого они с приятелями называли Тото. Они смазывали перцем его кисти (Винсент грыз их в минуты задумчивости), сыпали соль ему в чай и засовывали змею в ящик с красками. Впрочем, ничего оригинального в этом не было — с Ван Гогом так обращались везде, где бы он ни жил.

Развлечения отдыхающих мажоров зафиксированы в документах — большинство подтверждены воспоминаниями жителей Овера, о чем-то рассказывал сам ковбой Рене. Впоследствии он стал уважаемым банкиром, увлекался стрельбой и охотой и, отойдя отдел, поселился в собственном поместье. На закате жизни, возмутившись, что в фильме Керк Дуглас идеализировал образ Тото, Рене решил восстановить историческую справедливость.

Его версия событий не была идеально гладкой. Естественно, Секретан отрицал какую-либо причастность к ранению Ван Гога, за исключением того, что отдал ему свой неисправный пистолет. «Эта штука стреляла, только когда ей самой этого хотелось», — пошутил он. Пистолету захотелось выстрелить, когда он оказался в руках у Винсента. Также Рене заявил, что покинул Овер до происшествия (ага, сорвался с места и уехал в самый разгар летнего сезона!).

Подтверждение нашим подозрениям мы получили из неожиданного и заслуживающего доверия источника. Выдающийся историк Джон Ревалд посетил Овер-сюр-Уаз в тридцатых годах прошлого века и опросил местных жителей, когда память о смерти художника была еще жива. Позже он много раз рассказывал об услышанной им сплетне, что Винсента случайно застрелили несколько молодых людей. Юноши молчали о происшедшем из страха, что их обвинят в убийстве, а Ван Гог не стал их сдавать. Наконец, обнаружилось давно забытое свидетельство мест- ной жительницы. По ее словам, в день рокового выстрела Ван Гог находился далеко от пшеничного поля: на дороге к вилле семьи Секретан.

Мы изложили свою новую теорию в приложении в конце книги, назвав ее «альтернативным объяснением» и указав, что она лучше согласуется с недавно обнаруженными фактами и опирается на более надежные источники, чем привычная версия суицида. Мы посчитали это довольно осторожным заявлением. Как оказалось, недостаточно осторожным. Книга при- влекла внимание прессы, было много хороших рецензий. Она попала в список бестселлеров New York Times, выдержала десяток переизданий, ее перевели на другие языки, многие вдумчивые читатели восприняли ее всерьез. А не очень вдумчивые устроили сенсацию, за которую мы сейчас просим у всех прощения. «Ван Гог был убит!», «Художника застрелила шайка подростков» — не надо так громко! Многочисленные поклонники живописца (а он настоящая суперзвезда, его любят как Элвиса, если не больше) отказываются верить в крушение легенды. Свою боль они изливают в интернете. «Это не может быть правдой, — написал один из них, заранее отметая результаты наших долгих исследований. — Это не тот Ван Гог, которого я знаю по Starry, Starry Night» (припев песни «Винсент», посвященной художнику, отсылающий к известной картине.).

Искусствоведы тоже не в восторге. Они изучали жизнь и творчество Ван Гога, писали книги, опираясь на старую версию его смерти, и не просто не согласились с нашим мнением, а пришли в ярость. Мы между собой называем их «ортодоксами». С одним из таких мы встретились за чаем в лондонском отеле Claridge's. Специалист по английскому периоду в жизни живописца с величавым видом размешивал сахар и говорил, что наша теория «в корне неверна», не трудясь даже привести аргументы. Другой, вместе с которым мы выступали на открытии выставки в Денвере, так кипел от негодования, что отказался даже обсуждать эту тему, несмотря на просьбы зрителей.

Музей Ван Гога избрал сдержанную позицию и ограничился вежливым возражением у себя на сайте: «С учетом всех обстоятельств, мы считаем преждевременным полный отказ от версии суицида».

Пытаясь воспроизвести в книге обстоятельства ранения, мы обращались за помощью ко многим специалистам в области медицины и криминалистики. Сейчас у нас есть полный анализ — хоть в суд неси. Нас проконсультировал доктор Винсент ди Майо, один из ведущих мировых экспертов по огнестрельным ранениям — буквально через несколько недель после того, как мы к нему обратились, он оказался в центре всеобщего внимания как ключевой свидетель по громкому делу Джорджа Циммермана, застрелившего афроамериканского подростка в феврале 2012 года. По нашей просьбе, отказавшись даже от гонорара, доктор ди Майо согласился сравнить улики, приведенные в нашей книге, со свидетельствами, на которые опирались «ортодоксы».

Оппоненты уделили большое внимание описанию раны, приведенному Полем Гаше-младшим. По его словам, вокруг пулевого отверстия имелось «красно-бурое кольцо». Покраснение якобы доказывает, что «выстрел был сделан с очень близкого расстояния... и оно было вызвано динамическим воздействием пули». Бурый цвет, по их словам, «указывает на то, что ствол пистолета был прижат к коже и это привело к пороховому ожогу». Отстаивая свою версию, они утверждали, что «пострадавший участок тела был обнажен» (по-видимому, самим Винсентом). «Не думаете же вы, что он по чьей-то просьбе приподнял рубашку?» — с иронией вопрошают они.

Доктор ди Майо опроверг каждое из их утверждений. Покраснение? Оно никак не связано с расстоянием до дула пистолета. «На самом деле это последствие подкожного кровоизлияния из поврежденных пулей капилляров, которое обычно наблюдается у жертв, проживших некоторое время после выстрела. Его наличие или отсутствие ничего не доказывает».

Что касается второй улики — бурого кольца, — то это «контузионное кольцо, также называемое «ободком осаднения», которое наблюдается практически при любых пулевых ранениях. Это всего лишь часть входного отверстия».

Двое искусствоведов увидели в буром кольце след порохового ожога вследствие того, что дуло касалось кожи. Патологоанатом ди Майо изобразил другую картину. Даже если согласиться с таким описанием раны, «было бы чрезвычайно сложно выстрелить левой рукой себе в левый бок ближе к диафрагме. Проще всего было бы обхватить пальцами заднюю часть рукоятки и нажать на спусковой крючок большим пальцем. Возможно, при этом пришлось бы придерживать пистолет второй рукой для устойчивости. Что касается стрельбы правой рукой, то эта версия еще более абсурдна: пришлось бы тянуться правой рукой через грудь и держать пистолет тем же способом, с большим пальцем на спусковом крючке. В этом случае пистолет непременно пришлось бы поддерживать левой рукой».

Ван Гог был правшой. Но в любом случае, по заключению ди Майо, «он получил бы пороховые ожоги ладони, в которой держал пистолет». В 1890 году в пистолетных патронах применялся черный порох (бездымный был новинкой и использовался только в единичных моделях армейских винтовок). «Черный порох оставляет очень заметные следы, — пишет ди Майо. — Твердый остаток от его сгорания составляет больше половины первоначальной массы. При использовании черного пороха раны, нанесенные с близкого расстояния, очень грязны».

Если бы Ван Гог сам в себя выстрелил (пусть даже в неудобной позе, да еще и подняв рубашку, как уверены «ортодоксы»), «он должен был удерживать дуло револьвера самое большее в нескольких дюймах от себя, — заключает ди Майо. — Скорее всего, пистолет соприкоснулся бы с телом». В этом случае «наблюдалось бы внедрение частиц пороха в кожу и повреждения кожи вокруг входного отверстия. Не заметить такие признаки невозможно. Но ни один из них свидетелями не описывался. Это значит, что в момент выстрела дуло пистолета находилось как минимум на расстоянии одного или двух футов от тела (причем скорее двух, чем одного)».

О следах пороха не сказал ни один из дюжины свидетелей, которые видели Ван Гога в период между ранением и смертью. Какой же вывод делает ди Майо? «По моему мнению, рана, полученная Ван Гогом, не была нанесена им самим. Другими словами, он в себя не стрелял».

И это возвращает нас к вопросу: если Ван Гог не стрелял сам, то кто стрелял? С одной стороны, у нас есть шестнадцатилетний мальчишка, размахивающий пистолетом, бредящий стрелками Дикого Запада, и история его издевательств над блаженным художником. Есть свидетельница, видевшая Ван Гога на дороге к вилле семьи Секретан в вечер выстрела. И разговоры в городе Овер о том, что убийцами на самом деле были некие «молодые люди», — эти слухи были записаны выдающимся ученым в тридцатых годах прошлого века.

С другой стороны, свидетельство, порожденное неуемной фантазией заклятого друга (Бернара), который считал, что Винсент отнял у него заслуженную славу. И показания с чужих слов повзрослевшего Поля Гаше-младшего, который всю жизнь обогащался за счет знаменитого голландца, публикуя мемуары об их отношениях и поставляя в музеи его работы. Все более причудливые фантазии Аделины Раву, которая в детстве дрожала от страха, позируя странному живописцу, а полвека спустя нашла себя, придумывая легенды для Голливуда. И «Жажда жизни», которая так завладела умами читателей, что оставила место только для одной версии.

Несколько лет назад, когда наша теория только вырисовывалась, Сьяар ван Хойхтен, куратор Музея Ван Гога, очень точно заметил, почему мы рискуем, опровергая легенду: «Мне кажется, это было вполне в духе Ван Гога — защитить мальчиков и использовать этот «несчастный случай», чтобы покинуть жизнь, полную лишений. Но я думаю, большой трудностью, с которой вы столкнетесь после публикации, будет то, что версия о суициде прочно застряла в головах и воспринимается как неоспоримая истина. Самоубийство Винсента — закономерный финал судьбы, положенной на алтарь искусства. Это последний акт самоотречения художника, его терновый венец».